РУССКИЙ РЕПОРТЕР

Сказ о пружине, или Как на «Ижмаше» новую технологию внедряли

История о том, как один из старейших заводов страны обзавелся новейшей производственной линией, напоминает сказку о Левше, переписанную на новый лад. Технология, пролежавшая на полке более сорока лет, теперь должна вывести из кризиса предприятие, которое некогда обеспечивало весь мир автоматами Калашникова. Корреспондент «РР» отправился на «Ижмаш» разобраться, что было и что будет с героями этой сказки

Сказ о первой линии научно-производственного центра «Пружина» зачинался в 2007 году в вагоне поезда Ижевск — Екатеринбург. Ехали в том вагоне два доктора наук. Один был Владимир Кутергин, первый заместитель генерального директора Ижевского машиностроительного завода. Второй — Олег Шаврин, Ижевского технического университета бывший ректор.

Оба ехали в Екатеринбург. Кутергин — на встречу с самим президентом Путиным. Вез ему анализ проблем оборонно-промыш­лен­ного комплекса. Шаврин ехал по делам коммерческим. Всю ночь доктора проговорили. Кутергин о планах возрождения завода рассказывал, Шаврин — про пружины стальные, которым износу не бывает.

Кончилась ночь. Отправились оба доктора по своим делам. Так бы и разошлись их пути, да судьба по-другому распорядилась — пришлось им свидеться снова.

Но скоро только сказка сказывается…

О том, как пружина завод спасала

— Знаете, — неожиданно прерывая плавно текущее интервью, говорит Олег Шаврин, — я вчера спросил Кутергина: а почему ты вообще вспомнил про наш разговор тогда в вагоне? А он мне ответил: потому что все остальное провалилось, ни один из наших проектов не осуществился, а твой проект был реален.

Про кризис отечественного производства слышали все. В Ижевске его можно наблюдать воочию. В советские времена город уверенно лидировал сразу по многим пунктам: оборонка, автомобиле-, приборо-, мото- и станкостроение, инструментальное производство и радиотехника.

Здесь было с десяток крупных заводов. Самый большой — Ижевский машиностроительный. Тот самый, который разорял Емелька Пугачев, который арендовали братья Нобель, тот самый, что помог выиграть Вторую мировую войну: с осени 41-го завод каждый день посылал на фронт 12 тысяч винтовок. Как раз чтобы вооружить дивизию.

После войны слава «Ижмаша» только упрочилась. Он выпускал те самые легендарные автоматы Калашникова, которые теперь красуются на национальных гербах нескольких африканских государств. Всего на «Ижмаше» наделали 11 миллионов стволов. Чем надолго обеспечили «третий мир» революциями.

С тех пор утекло много воды.

В 90-е «Ижмаш» стал наглядной иллюстрацией гибели отечественной промышленности. Его автомобили и мотоциклы были больше никому не нужны. «Калаш» морально устарел. Станкостроительная и инструментальная отрасли не выдерживали конкуренции с Западом. Активы нещадно распродавались.

Огромная почти пустая территория за монументальным забором, старенький пропускной пункт (оборонка все-таки), закопченный кирпич старых корпусов, рваная обмотка теплоцентральных труб и зарастающие бузиной заводские дворы, где когда-то дожидалась отправки готовая продукция, — так сейчас выглядит «Ижмаш».

Владимир Кутергин был одним из тех, кто изо всех сил пытался спасти завод. Я встречаюсь с ним сразу после торжественного открытия первой линии по изготовлению пружин, созданной по технологии Шаврина. На фоне общей депрессии эта построенная по мировым стандартам линия — грандиозный успех. Но, боже мой, до чего же у него усталые глаза!

Он пришел сюда в 1996-м. История знакомая. Начинал с фундаментальной науки, занимался моделированием сложных систем. Разрабатывал алгоритмы «человек — машина», учился управлять инженерными процессами. Когда наука кончилась, создал свою консалтинговую компанию. Специализировался на организации производства. В начале 90-х это в Ижевске было востребовано, как никогда.

— В каком состоянии вы застали «Ижмаш» в 1996-м? — спрашиваю я Кутергина, решившегося вместе с Шавриным и Роснано переписать сказку про Левшу на новый лад.

Высокий, худощавый, он похож на офицера в отставке. Отвечает не сразу. Я уже начинаю бояться: ответит ли вообще?

— «Ижмаш» — это одно из крупнейших оборонных предприятий страны, — тихим, но чеканным голосом, как будто формулируя кредо собственной жизни, начинает Кутергин. — Это был мощный машиностроительный комплекс для решения задач оборонной промышленности. Еще в 91-м на его продукцию был спрос. Но потом наступили 93–94-й годы, цены на всю комплектацию для мотоциклов и автомобилей резко возросли, а цены на готовую продукцию, наоборот, стабилизировались. В результате все предприятия пошли ко дну.

— И что вы стали делать дальше?

— Дальше? — Кутергин несколько раздосадован моей дотошностью: все это дела минувших дней, прошлое, ему уже неинтересное. — Дальше были реформы организации предприятия. Всегда была необходимость что-то обосновывать, писать бизнес-планы, убеждать, что этим нужно заниматься, искать ресурсы. Это было сложно. Проблемы умножались как снежный ком. Период был такой… Политика была нестабильна. Долгосрочные стратегии не строились. Ты использовал одни ресурсы, но ситуация менялась, и эти ресурсы отпадали, надо было достигать других целей. После 90-х многие сектора оборонного комплекса остались без госзаказа. Это напрямую коснулось «Ижмаша».

— Вы пришли на завод из комфортной научной среды. Как вы зарабатывали авторитет?

— Человек на предприятии как в пустыне, — сдержанно в усы усмехается Кутергин. — Ты виден со всех сторон. К тебе обращается множество людей. Ты или можешь помочь или нет. У меня даже не было времени подумать. У меня всегда было столько дел! Мне задавали вопросы, и я отвечал. Но ответить на вопрос мало. Надо сделать. Это в науке или в консалтинге ты можешь что-то рассказать, объяснить. А на производстве ты должен это построить. Теоретизировать там сложно. Каждый это проходит. Или не проходит.

— Зачем вы ввязались в эту историю с пружинами? От вашего завода эти пружины несказанно далеки.

— Я искал бизнес для «Ижмаша», — пожимает плечами Кутергин. — Должно было быть определенное соотношение доходов, получаемых от гражданской и от военной продукции. Я искал не просто новый продукт, а продукт, который был бы потенциально конкурентоспособен. И не только внутри страны. Нужно было, чтобы он отличался от обычного в десятки раз. Пружины Шаврина выдерживают 10 миллионов циклов — в отличие от пружин, сделанных по классической технологии, которые выдерживают 150 тысяч циклов. Это сразу заманивало. Все борются за 20–30%, а тут в сто раз! Есть и другое соображение: а это кому-нибудь нужно? Вот, например, ты сделал утюг и в него вставил какой-то фотодиод. Ни у кого фотодиода не было, а ты его туда всунул. Тоже инновация. Но это никому не нужно. А пружина нужна? Я стал выяснять. Оказалось, что на железной дороге есть чуть ли не базовая проблема — отцепка вагонов по причине поломки пружин. И тогда я понял: в этом что-то есть.

Кутергин принялся изучать пружинный рынок. Когда разобрался, позвонил Шаврину: «Ну что, Олег Иванович, как ваши дела? Не хотите ли выпускать пружины у нас?»

Дела у Олега Ивановича на тот момент были не очень хороши. Вместе с несколькими помощниками он наладил было небольшое производство своих пружин, так сказать, в гаражном формате. Производство приносило доход. Когда Шаврин стал оформлять патент на изобретение, он, как порядочный человек, включил в него и своих коллег, совладельцев производства. Но как только документы были подписаны, коллеги вежливо объяснили ему, что теперь обойдутся без него.

Звонок Кутергина был кстати. Шаврин тут же согласился. Четыре года ушло на то, чтобы тяжкий вал экспертных и бюрократических механизмов пришел в движение и выдал все разрешительные документы. В 2011 году при участии трех соинвесторов — «Ижмаша», Роснано и корпорации «Уралсиб» — проект удалось запустить. Линия мощностью 266 тысяч комплектов пружин для вагонных тележек в год заработала.

О том, как сталь закалялась

На площади перед Ижевским государственным техническим университетом, где меня ждет Шаврин, толпится кучка студентов. Идет сессия, ребята в костюмах и при галстуках. В центре толпы два загадочных самодвижущихся устройства. Оба собраны из ржавого металлолома. Одно отдаленно напоминает маленький автомобиль. Другое, так же отдаленно, — мотоцикл. Ребята, засучив рукава парадных пиджаков, молча копаются в моторах. Кто-то из парней занимает место водителя. С оглушительным хрюком и ревом устройства делают круг по площади. Никто не прыгает и не верещит диким голосом: «Ура! Поехали!» Молча, внимательно смотрят. Как только устройста останавливаются, все снова залезают в моторы. Серьезные, молчаливые, аккуратные. Испачканные руки вытирают белым носовым платочком…

Мы сидим в кабинете Шаврина. Олег Иванович — коренной ижевчанин и потому, на мой замыленный московскими понтами взгляд, человек странный. В молодости он наверняка был похож на этих студентов с площади: серьезный, молчаливый, аккуратный.

Его трудно смутить не то что журналистом из Москвы, но, пожалуй, и концом света. В последнем случае он неторопливо оглянется по сторонам и скажет негромко: «Итак, что мы имеем? Металлолом? Отлично! Из него получатся замечательные мотыги для возрождения сельского хозяйства».

Как и Кутергин, Шаврин всю жизнь что-то возрождает. Производство, высшее образование, самого себя, наконец. В нашей стране последние двадцать лет разрушилось столько, что объект для возрождения всегда найдется. Сейчас Олег Иванович занят возрождением российских технологий и «Ижмаша».

Вчера в старом, построенном когда-то пленными немцами и насквозь переделанном цеху была торжественно открыта шавринская пружинная линия. Все по полной программе — федеральные телеканалы, шарики цвета национального флага, банкет, речи и лично Анатолий Чубайс. Но праздник кончился. Теперь Олег Иванович может рассказать мне правду.

— Давайте я начну с начала, а вы уж сами решите, что вам нужно, — говорит он, и я понимаю, что имею дело с человеком обстоятельным. Устраиваюсь поудобнее и готовлюсь слушать.

Шаврин окончил здешний технический университет в 1960-м, остался на кафедре и… быстро разочаровался в собственной профессии. Тема металлообработки на тот момент была почти полностью закрыта трудами его предшественников. Старшие коллеги твердо верили, что логика «кали, дави, охлаждай» исчерпывала все, что можно было сделать с металлом. В Ижевске калили, давили и охлаждали вполне успешно. Перед молодым Шавриным открывалась безрадостная перспектива работы с мелкими научными темками, уточняющими глобальные открытия других.

Так бы все и вышло, если бы на одной технической выставке ему случайно не попалась на глаза работа по термомеханической обработке металла. Тема была совершенно непаханая, и Шаврин заинтересовался.

— Я залез в книги и понял, что этому процессу всего шестой год, — обстоятельно повествует он. — Это почти одновременно начали делать и наши, и американцы. Результаты были очень хорошие. Я доложил все моему научному руководителю, но он меня не поддержал. Сказал: у тебя есть тема — работай, а это все потом. Ну, и я стал на два фронта работать: днем по своей научной теме, а вечером — по этой. Так было года полтора.

Шаврин попробовал металл греть не в печи, а внутри катушки индуктора — током высокой частоты. Попробовал разработать свою машину, которая могла бы без прокатного стана обрабатывать небольшие металлические цилиндры. Первый вариант не удался. Во втором Шаврин добавил к нагреву особый режим сжатия и наконец получил первые образцы. Да какие! Прочностные характерис­тики его металлических прутков превышали обычные на порядки.

— Но почему?! — я заинтригована.

— Причина упрочения была понятна, — невозмутимо объясняет Шаврин. — Еще в конце XIX века металлофизики научились рассчитывать прочность металла. Но реальная прочность была в сотни раз меньше, чем теоретическая. Почему? Только в 20–30-х годах прошлого века кому-то пришла в голову мысль, что, возможно, все дело в том, что расчеты производятся для идеальной атомной решетки, а в металле, выходящем с прокатного стана, она не совсем идеальная. Возможно, в ней есть какие-то дефекты. И этот дефект «придумали» — неоконченные плоскости кристаллической решетки. Назвали это дело дислокациями.

Речь идет о временах, когда до первых электронных микроскопов оставалось еще несколько десятилетий. И теоретики-металло­физики, и практики-металлурги изучали природу металла совершенно вслепую, буквально на ощупь.

Чтобы понять, что такое дислокация, нужно представить себе ровненькую пачку новой бумаги. Все листочки один к одному. Но верхний листок испорчен при нарезке — короче и yже остальных. Это и есть дислокация.

Когда такие дислокации образуются на поверхности металла, они оказываются одинокими среди связанных и завершенных плоскостей. Как только металл подвергается давлению, эта одинокая дислокация начинает смещаться внутрь решетки и выталкивает следующий за ней слой молекул. Дальше работает эффект домино — выпихивание, как волна, проходит через всю металлическую толщу. Связи внутри решетки при этом, естественно, ослабевают. Получается, что крис­таллическая структура, которая должна обес­печить металлу прочность, все время содрогается от чего-то вроде внутренних цунами. Однажды эти цунами превращают металл в «Фукусиму», то есть в руины. В этот момент металл просто рассыпается.

— Было известно, что распространение дислокаций останавливается некими особыми кристаллическими структурами, образующимися внутри металла после нагрева, — продолжает Шаврин. — Я всегда такой пример привожу. Допустим, у вас есть ковер. Ковер тяжелый, а вам нужно его подвинуть. Что вы делаете? Вы в одном месте его приподымаете, и у вас получается такая волна на поверхности. А потом вы эту волну легко гоните по всей длине ковра. И ковер перемещается. Но если на пути волны в ковер вбить гвоздь? Все, дальше волна не пойдет. Вот такие гвозди в металле называют зернами.

Общепризнанная идеология металлообработки «кали, дави, охлаждай» имела много достоинств, но проблему зерен она не решала. Когда металл начинал остывать после обычного заводского накаливания, зерна, конечно, образовывались, но мало и большие. Путешествиям дислокаций они почти не мешали. Однако, как только Шаврин попытался греть металл в катушке индуктора, все получилось: зерна стали мелкие, их было много, и они равномерно распределялись по объему. В общем, то, что надо. Шаврин мог поздравить себя с открытием новой технологии металлообработки. Дело было аж в 1964 году. О магической приставке «нано» тогда еще слыхом не слыхивали.

О том, как пружины с ГОСТами боролись

С этого момента Шаврин и оказался в настоящей сказке. Называлась она с подкупающей русской простотой — «А вот кому блоху подковать?». Ценнейшая технология, обещающая многомиллионные прибыли, была никому не нужна.

— Оля! — Шаврин всем корпусом наваливается на стол и сдавленным шепотом кричит мне в уши: — Мне всегда говорили: ты же не тем занимаешься! Надо делать дерьма побольше, чтобы быстро ломалось. Зачем нам долговечные детали? Тогда нам делать будет нечего. И это очень распространенная идеология. Во всем мире, не только в России.

Надежные пружины до зарезу нужны были и в автостроении, и в лифтовом деле, и в сельском хозяйстве, и в энергетике. Но больше всего в них нуждались железнодорожники, ведь пружины стоят под каждым вагоном. А теперь представьте себе, что происходит с вагоном, если одна из пружин под ним рассыплется во время движения. А если этот вагон пассажирский и в нем едет ваша семья? Представили? Дай вам бог здоровья…

Но до этого дело обычно не доходит. Даже если пружина просто осядет и потеряет упругость, ее все равно приходится менять. Вагон нужно отцепить, перегнать в депо, снять с платформы, ну, и так далее. На круг получаются миллиардные затраты. Казалось бы, руководство РЖД спит и видит, как срок службы пружин увеличивается. Но…

Проблема с пружинами уперлась в сложно и туго закрученный узел экономико-полити­ческих механизмов. Во-первых, ГОСТы.

— Наши ГОСТы, — открывает мне глаза Шаврин, — учитывают не интересы потребителя, а интересы производителя. Если на Западе что-то из оборудования полетело во время эксплуатации — все, этого поставщика больше в природе не существует. Он за все ответит и многомиллионные штрафы заплатит. А у нас производитель ни за что не отвечает. Как ему удобно, так он и будет делать. Проблемы потребителя его не касаются.

Помните, во время одной из недавних железнодорожных катастроф множество людей погибли оттого, что кресла сидячего вагона сорвало с оснований? Тогда поставщик кресел отвечал на запрос прокуратуры именно так: кресла соответствуют ГОСТу, к нам претензий быть не может.

— У нас в стране основной поставщик пружин — Белорецкий завод, — рассказывает Шаврин, — они почти все РЖД пружинами обеспечивают. Плохими пружинами. Но по ГОСТу они проходят.

Например, разрешенный стандартами допуск по высоте пружины составляет 9 мм. Это значит, что размер готовой заводской пружины может «гулять» на 9 мм вверх и вниз. Технология производителя меньшего допуска не позволяет. А у РЖД максимальный допуск — 1,5 мм. Но потребовать эти 1,5 мм от  производства РЖД не может!

— Я видел эти цеха, где ставят рессоры на вагоны, — говорит Шаврин, поднимая руки над головой то ли от ужаса, то ли от бессилия. — Они до потолка завалены этими белорецкими пружинами. Десятки людей сидят и вручную подбирают пружины, подходящие по размеру. Вы представляете, во сколько это обходится государству! Но ничего нельзя сделать. Таковы ГОСТы.

Кстати, по технологии Шаврина высоту пружины задают автоматически, допуск сведен почти к нулю.

— Есть еще такое понятие — «шаг пружины». Это расстояние между витками, — продолжает Шаврин. — Оно должно быть строго фиксированным. Так положено. Но при традиционной технологии навивки достичь этого просто невозможно. И делается это старым дедовским способом — кувалдой.

— Как-как?! — мне кажется, я ослышалась.

— А так! — Олег Иванович наглядно показывает мне, как берет в руки невидимое орудие отечественных нанотехнологий. — Берется кувалда, между витками вгоняется клин и дальше этой кувалдой достигается нужный шаг. Ну, вы же понимаете, что можно сделать кувалдой. Это так, видимость одна. При малейшей нагрузке все возвращается в начальное состояние.

Шаг пружины Шаврина тоже задается автоматически. Никаких кувалд, конечно, нет.

Но главное достоинство новых пружин — их небывалая, несравнимая ни с одной пружиной в мире прочность.

— Наша пружина выдерживает 10 миллионов  сжатий и после этого как новенькая. Мы проверяли. На качество металла, на усадку, на размер шага эти 10 миллионов сжатий никак не влияют. Она и дальше может работать.

По логике вещей Шаврин должен произносить этот текст так, как пишут в плохих романах, — со сдержанной гордостью. Еще бы, такую штуку человек сделал! Но в голосе Шаврина, так же как и в голосе Кутергина, никакой гордости нет — ни явной, ни сдержанной. Одна многолетняя усталость и… что-то еще, что я пока не могу определить.

— Так вы должны быть завалены заказами! — я пытаюсь добавить в наш разговор оптимизма и тут же понимаю, что задала самый неуместный вопрос из всех возможных.

Шаврин опускает глаза.

— Руководство РЖД не против наших пружин, наоборот, только за, — тихо говорит он. — Но на более низких уровнях, непосредственно на заводах, где вагоны делают, нам говорят: а зачем нам ваша пружина? У нас же есть поставщик, зачем нам что-то менять?

И тут до меня доходит страшная правда. Великолепный цех, который вчера был так торжественно открыт, построен как бы авансом. Да, заключены договоры с автомобилестроителями, с производителями лифтов, но главного покупателя в списке заказчиков пружины еще нет. Успех предприятия зависит не от качества пружин, а от того, сумеют ли Кутергин, Роснано и лично Чубайс переломить систему государственной стандартизации, устоявшийся порядок откатов, сопротивление заводов-производителей. И только тогда вагоны с мягкими и прочными пружинами Шаврина въедут в светлое будущее. Только тогда сказка станет былью.

О том, как по рельефной местности ходить

Сказки про запуск новых производств в России напоминают плохие романы, где дело заканчивается свадьбой. Цветы, музыка, молодые целуются и все такое. Но в жизни так не бывает. Нельзя сыграть свадьбу и выключить телевизор. Со свадьбы все только начинается.

Так и здесь. Открытие нанотехнологической линии на предприятии, которое изо всех сил цепляется за жизнь, — это, конечно, свадьба. Неравный брак между новой технологией и старым заводом. Сейчас это победа и праздник. Но что будет с моими персонажами завтра? Что будет с этим европейским стильным цехом, где можно работать в белых халатах? Хорошо ли кончится эта сказка? Уж слишком усталые глаза у ее героев.

— Если ты уверен в конкурентоспособности своего продукта, надо непременно прыгать в эту, скажем так, рельефную местность, — тихо говорит Кутергин. — У нас сегодня торжественный день. А бывают дни, когда голос звенит от напряжения и вырываются одни ругательства. Это жизнь. Никуда не денешься. Но мы знаем, как строить. В этой рельефной местности, где каждый день что-то на голову падает, всегда надо понимать, что ты можешь сделать. Надо уметь подняться чуть выше и посмотреть. Если не хватает этого уровня, надо подниматься выше. Рано или поздно ты увидишь выход. Я по природе оптимист. Я понимаю, что задача любого инженера — построить. Проблем масса. Но мы это построим.

Кутергин знает, что говорит. Он вовсе не романтик. Просчитывать будущее — это его работа.

— Я вижу, например, что у нас создаются заводы, которые будут производить ионно-литиевые аккумуляторы. Это открывает огромную перспективу для новых продуктов — электроциклов, гидроциклов. Я знаю, что пришел в Россию «Сименс», который будет производить поезда. Я знаю, что создается огромная инфраструктура по производству композитных материалов, из которых можно строить оружие, самолеты и много что еще. Создается множество ячеек, задающих базу для будущих продуктов. В них могут быть встроены и наши пружины.

— Но ведь все вокруг против этого!

Кутергин грустно усмехается в усы:

— Любая проблема — это некая дыра между желаемым и действительным. Ты хочешь что-то сделать, а реальность тебе это сделать не дает. В ситуации неопределенности существует базовый принцип — принцип Габора. Каждый твой шаг должен быть сделан так, чтобы для следующих шагов оставалось как можно больше степеней свободы. Рецепт простой — не совершай необдуманных поступков, которые тебе закрывают пути. Всегда нужно думать о степенях свободы.

Я слушаю Кутергина и наконец понимаю, что же такого странного в его глазах. Кроме великой усталости там есть что-то еще… Это даже не мысль — скорее, выработанная годами волевая привычка. «Если завтра все это развалится, мы не будем плакать, мы встанем и начнем все с начала», — читаешь во взгляде Кутергина, Шаврина и всех тех, кто спасает ижевские заводы, а заодно и наше инновационное будущее.

Не надо обманывать себя свадебными шариками и поздравительными речами. После стольких лет труда все, как всегда, только начинается. Но у этой сказки будет хороший конец. Обязательно.

Ольга Андреева

14.07.2011