Эдуард Сагалаев

Это ощущение безысходности и унижения, эта невероятная душевная травма для мужчины приводили меня даже к мысли о самоубийстве.

У меня был случай, когда я был ещё подростком, провожал любимую девушку, которая потом стала моей женой. Было мне лет 17, не больше. Я возвращался от нее домой и шёл через парк, а была уже глубокая ночь. Это было в Самарканде, в 60-х. Такая самаркандская ночь с огромными звёздами, шум листьев. И ко мне из темноты выходит человек, берёт за горло, приставляет нож и начинает оскорблять мою мать. Не мою мать конкретно, он не знал, кто я, просто он, видимо, был в наркотическом опьянении.
Я пытался сопротивляться, но он прижал лезвие к горлу и сказал, что, если буду трепыхаться, зарежет. И я понял, что зарежет. И я не трепыхался. Сердце стучало, я был в ужасе. Потом он меня отпустил и сказал - иди. У него была одна цель – унизить человека.

Мне этот случай снился долгие годы, я вспоминал его много раз. Я думал о том, что мне надо было пойти на этот нож, и ужасно корил себя, что проявил малодушие. Я узнал, кто он – рецидивист, и разыскивал его, хотел выяснить отношения. Но не нашел: он в очередной раз сел в тюрьму.

Это ощущение безысходности и унижения, эта невероятная душевная травма для мужчины приводили меня даже к мысли о самоубийстве. Я никому не рассказывал об этом случае, кроме жены, да и то через несколько лет после свадьбы. Вам рассказываю, потому что я от этого освободился.

Даже когда мне было за 50, я уже был успешным, популярным и значимым человеком, меня время от времени посещали эти воспоминания. Тогда я не пошел до конца, и это спасло подростка, которому бы рецидивист точно бы перерезал горло. Но каждый раз я возвращал себя в своих мыслях в тот эпизод моей жизни и шёл на нож.

Этот случай помог мне чётко сформировать мою жизненную позицию: при любой экстренной ситуации, где на кону мои убеждения, честь, достоинство, если не удаётся найти компромисс, я не уступлю и буду решителен до конца. Даже ценой жизни.

В дальнейшем я часто шел на компромиссы, а когда понимал, что надо «лечь», никогда не «ложился», а рисковал. Я думаю, что эти две вещи меня и двигают по жизни: с одной стороны – способность договариваться, а с другой стороны – умение идти на риск.

Например, когда я пришёл на программу "Время", сразу вычеркнул первый сюжет в новостях - прощание с секретарём ЦК КПСС Никоновым, который улетал в Воронеж... Это был обязательный сюжет, которым открывалась программа "Время": «Внуково», красная дорожка к трапу, объятья и троекратные поцелуи – будто его провожали на войну или в последний путь. Я вычёркиваю проводы Никонова и поднимаю выступление Плисецкой в Большом театре. Все вокруг в буквальном смысле попадали в обморок. Сейчас это кажется смешным, но тогда этим поступком можно было сломать жизнь себе и своей семье. Перестройка уже шла, но до "Времени" она ещё не дошла.
Я сказал, что беру всю ответственность на себя. Когда программа вышла в эфир, мне сразу позвонил председатель Гостелерадио СССР Аксёнов и говорит «Ты что натворил?». Я говорю «Давайте доживём до завтра». Я понимал, что сделал большую ставку, но если бы не сделал, мне было бы стыдно за свою работу. Это, конечно, заметили в ЦК КПСС. И это обсуждалось на уровне отдела пропаганды. Они там подумали, что Сагалаев не мог сам принять такое решение. На кого же он работает? Все пришли к выводу, что это мог быть только Александр Николаевич Яковлев, который был тогда членом политбюро, самым близким к Горбачеву человеком – его называли «прораб перестройки». Кто-то решил, что он сам тоже не мог, наверное, с Горбачевым посоветовался.
И так вот я делал программу «Время», часто блефуя и играя на противоречиях, которые были у ЦК.

Я продолжал работать в том же ключе: «12-й этаж», «Взгляд». Меня воспринимали как "пятую колонну", как сейчас принято говорить. Как Яковлева, который работал в газете «Московские новости», Коротича из «Огонька». Мы были оазисами гласности. Например, когда в Бухаресте свергали Чаушеску, я принял решение, что в программе мы покажем прямой репортаж. Время новостей было в 6 и в 9 вечера, а события происходили днём. Я прервал какой-то фильм и показал репортаж из Бухареста. Это был открытый ход. Я считал, что обязан показать это важное событие из жизни социалистического лагеря. Это был исторический переломный момент в жизни румынского народа и всей социалистической системы. Вот так я к этому относился.
Но я не знал, чем это закончится. Это решение было нужно принимать быстро, не было возможности с кем-то советоваться. И таких случаев было много в моей жизни.

Например, когда я решил уйти из программы «Время», поскольку туда вернулась цензура...
…Это был 1990 год, и Горбачев пошел на поводу у крайне консервативного крыла. И позволил «закрутить» гайки, в том числе на телевидении. Я тогда решил, что уйду из «Времени», и предложил председателю Гостелерадио Михаилу Ненашеву (у нас было тогда всего 4 канала: Первый, Второй, третий Московский и Четвертый образовательный) сделать общественное телевидение на базе четвертого канала. Я планировал организовать там политсовет, позвать президента Академии наук, председателя союза журналистов, председателя союза кинематографистов и т.д. Создать такой канал, который будет не просто ТВ, а общественное телевидение, первое в нашей стране.
Ненашев меня послушал и говорит: "Ну, предложи на коллегии это свое видение". Я подготовился, написал, как все это вижу. Перед коллегией встретился со своим другом, начальником одного из управлений Гостелерадио и очень крупной фигурой, и говорю: "Ты знаешь, у меня завтра такой важный день. Он говорит: "Ну, конечно, о чем ты говоришь! Я первым выступлю за тебя. Мы же друзья – не разлей вода, дружим семьями".
Утром на коллегии за огромным столом в зале заседаний Гостелерадио я выступаю, рассказываю о своей концепции. И председатель предлагает высказаться. И вот этот товарищ поднимает руку. Я уже расслабился, думаю, сейчас начнётся поддержка. И вдруг он говорит: "Знаете, это очень опасная идея. Ведь кого Сагалаев туда зовёт? Он зовет туда наших идеологических противников - людей из-под под Ельцина, Юрия Афанасьева, Рыжова. Это будет разъедать нашу идеологию, нашу страну...".

Не знаю, был ли он прав или нет в своём мнении. Но он не должен был говорить, что поддержит меня, мог просто промолчать или откровенно сказать: "Мне не нравится твоя идея".
Это было такое предательство, после которого я вообще ушел с телевидения. И потом, уже через 20 лет, он позвонил мне и принес свои извинения. Я сказал, что на него не сержусь и забыл об этом давно. Меня и Горбачев, конечно, оставил в этой ситуации, и прекрасно знал это. Хотя он и Раиса Максимовна тепло ко мне относились. Я с пониманием к этому отнесся, подумал, что в этой ситуации ему не до меня. Я вообще умею прощать. Единственное, чего бы я не простил, так это измену любимой женщины – моей жены, но тут, слава Богу, мы слишком друг другом дорожим, да и воспитание у нас не такое.
Когда я ушел с телевидения, я просто оказался на улице. Я не мог никуда устроиться: телевидения-то другого не было, только эти 4 канала. Я впал в депрессию, лежал дома на диване в позе эмбриона и ничего не хотел делать. Но мне надоело себя жалеть, думаю, схожу на съезд журналистов, делегатом которого я был избран ранее, хоть как-то разомнусь, выпью чего-нибудь в буфете. Прихожу, а там идут выборы нового председателя Союза журналистов. И, как бы, все понятно: всю историю Союза журналистов СССР с 1926 года главный редактор "Правды" был его председателем. Кто-то говорит из делегатов: "Нельзя же выбирать из одного кандидата, давайте на альтернативной основе". Секретарь ЦК КПСС говорит: «Предлагайте варианты». И тут встает белобрысый молодой парень из Владимирской области, из районной газеты, говорит: "Я предлагаю Сагалаева". Зал загудел. Секретарь спрашивает, есть ли еще предложения – нет предложений. Начал раздавать бюллетени, подходит ко мне, говорит: "Эдик, ну ты что, сними свою кандидатуру". Я говорю: "Не сниму. Вы не дали мне нормально работать ". Он звонит в ЦК, меня к телефону, и оттуда говорят "Вы должны отказаться, должны понять, это же неправильно. Вы ломаете систему". Я говорю: "Хочу попробовать". И меня избрали председателем Союза журналистов...
А потом был путч. Во время путча я был в Белом доме вместе с Шеварднадзе, когда объявляли что будет штурм, что детей и женщин надо выводить. Там были и мои коллеги: ребята из «Взгляда», Белла Куркова, руководитель питерского телевидения, был Ельцин, Бурбулис, Растропович вместо контрабаса в руках держал автомат... Я хотел своей стране демократии и готов был умереть за эти ценности.

Потом, когда Горбачев вернулся из Фороса, он, зная мой либеральный настрой и решительность, вызвал меня и предложил должность председателя Гостелерадио СССР после Кравченко, которого сместили за "Лебединое озеро" в эфире во время путча.
И такие горки всю жизнь: то вверх, то вниз. …Ушёл с поста генерального директора "Останкино" (сейчас это Первый канал) для того, чтобы создать свой телеканал ТВ-6 Москва. Его помнит среднее поколение, это был очень успешный проект. Я всегда чувствовал аудиторию и всегда работал для аудитории. В тот момент, когда я выходил в эфир, физически ощущал, как поднимаюсь по проводам на передающую антенну, потом на спутник в космос и из космоса в каждый дом. Это ни с чем не сравнимое ощущение.
Продолжая оставаться совладельцем канала ТВ-6, я стал председателем Всероссийской государственной телерадиокомпании (ВГТРК). Это был 1996 год, были выборы Ельцина…
Тогда наступил для меня период разочарований. Я понял, что никакой демократии нет. При установке «Ельцин должен победить любой ценой» работать было не лучше, чем при ЦК КПСС, только цинизма больше. Было много грязи, с которой мне пришлось столкнуться. Березовский, Чубайс, Ходорковский, Гусинский, Смоленский - все они сплотились в этой ситуации вокруг Ельцина, поскольку приход к власти Зюганова означал бы для них полный крах. Сейчас я понимаю, что Зюганов сам тогда не проявил должного мужества для того, чтобы выиграть. Я давал время на канале "Россия" и Зюганову, и своему другу – врачу Святославу Федорову, тоже кандидату в президенты на тех выборах, за что меня не поощряли, мягко говоря. И когда меня спрашивали, что я делаю, я отвечал, что это по закону положено, что я хочу демократии. Мне угрожали... Я хотел рассказать про Чубайса, что происходит в штабе. Березовский мне тогда сказал: "Если ты тронешь Чубайса, мы пойдем на все, даже на крайние меры". Но я не переставал «ходить по тонкому льду».
Тогда, конечно, у меня было горькое похмелье. Однако я понимал, что Ельцин лучше, чем Зюганов. И, конечно, помогал Ельцину, особенно вначале. Но потом все поменялось, у него было два инфаркта во время той кампании, он выглядел откровенно слабым. Я видел, как он становится марионеткой в руках этих циничных людей, настоящих волков. Потом на этих волков нашелся медведь. Но это уже другая история...

…Возможно, из-за той ситуации, которая случилась со мной-подростком, на протяжении всей моей последующей жизни и карьеры, я проявлял решительность и всегда следовал своим убеждениям. А когда шёл на риск, был готов к любым исходам событий. И с каждой такой ситуацией развивался и я сам, и приобретал что-то новое. Видимо, поэтому у меня такая интересная и насыщенная жизнь, которой я вполне доволен. Моей любимой единственной жене и нашим детям и внукам за меня, уж точно, не стыдно.
Друзья, все сложности и душевные метания, которые приключаются с нами, могут сделать нас сильней, мудрей и чище, если не сдаваться, но стремиться к свету в своих духовных поисках. Именно в этом и кроется смысл нашего бытия. И тогда вы сможете наблюдать закономерность всего происходящего с вами. Выбирайте правильные ориентиры и твёрдо следуйте выбранному пути!

Ваш Сагалаев.