Окончил Московское академическое художественное училище памяти 1905 года, затем — графический факультет Московского полиграфического института. В 1991 году организовал собственную студию «Фига-дизайн». С 1993 года — совладелец и креативный директор компании Direct Design Visual Branding (DDVB).

Член Союза дизайнеров России, Академик Российской академии рекламы, член American Art Director's Club, руководитель курса «Арт-дирекшн» в Академии коммуникаций Wordshop, член жюри конкурса «Брэнд года|EFFIE», обладатель международной премии Kotler Awards за личные достижения в области маркетинговых коммуникаций.

Моисей Александрович Фейгин (1904, Варшава — 2008, Москва) — российский художник, участник творческого объединения «Бубновый валет», в которое также входили Р. Фальк, П. Кончаловский, А. Куприн, М. Ларионов, Н. Гончарова, К. Малевич, В. Барт, А. Шевченко и др. Художники «Бубнового валета» отрицали традиции как академизма, так и реализма XIX века. Для их творчества характерны живописно-пластические решения в стиле П. Сезанна (постимпрессионизм), фовизма и кубизма.

1921–1927 гг. Моисей Фейгин учился в ВХУТЕМАС-ВХУТЕИН у Александра Осмеркина, Любови Поповой, Ильи Машкова. В 1926-1928 гг. состоял в обществах «Бытие» и «Крыло», а также Обществе московских художников — ОМХ.

Творчество Моисея Фейгина долгое время делилось на работу в «портретном цехе» для заработка и живопись для души. Свой стиль художник нашел достаточно поздно — в конце 1950-х гг.

Выставка «103 года художественного подвига Моисея Фейгина» прошла в Москве в Центральном доме художника с 27 апреля по 10 мая 2007 года. В этой связи Фейгин был занесен в Книгу рекордов Гиннесса как «Самый старый работающий профессиональный художник мира».

О лжи. Дед вообще не любил и не умел врать. Знаменитый случай, когда мама один раз просила его сказать по телефону, что ее нет дома. Дед поднял трубку, стал задыхаться, у него начался сердечный приступ, но все, что он смог выдавить из себя, это: «Она велела сказать, что ее нет дома».

Единственный раз в жизни дед врал вдохновенно, — на допросе в НКВД, когда его вызвали, чтобы он донес на своего товарища Иосифа Вайсблата, который уже был на тот момент арестован. Он написал, что его товарищ пламенный коммунист, никогда ни в чем не замечен, засыпает и просыпается с именем Сталина на устах, водку пьет только во славу КПСС. Когда Вайсблат освободился в 1953 г., он принес деду папку своего дела и показал, что друзья, начальники, любовница, жена — все что-то да указали, по мелочи, но все же. «Моня, ты единственный человек, который про меня ничего не написал», — сказал Вайсблат.

О зеркале и имидже. Еще дед учил меня не смотреть в зеркало. Он считал, что мужчина, который смотрится в зеркало и красиво одет, вообще и не мужик вовсе. Не могу сказать, что научился — все равно в зеркало смотрюсь.

Сам дед одевался страшно: у него было невозможно отнять пиджак, которому было уже лет сорок, весь порванный, покрытый слоем краски. На все уговоры надеть новую рубашку, брюки или ботинки неизменно отвечал: «Леня, если мужик пытается произвести впечатление своей внешностью, значит, у него есть недостаток внутри».

О деталях. Дедушка говорил, что художник, который смотрит в деталях, никогда не сможет добиться цельности: «Не ползай, как муха по говну, смотри в общем!» Уже сейчас, взрослея, понимаю, о чем он говорил…

Об ответственности. Ему было лет 100 уже, мне — за 40, у меня на тот момент была своя фирма. Я приходил и спрашивал: «Дед, как дела?». Он сидит больной, скрюченный, тут же глаза поднимает, кладет свою огромную мозолистую руку на мою и говорит: «Лень, чем помочь? Ты, главное, не нервничай. Если у тебя в бизнесе проблемы, приходи ко мне, у меня деньги есть». Ему было 100 лет, а он воспринимал себя как человека, ответственного за все, за всю семью! Мужчина — неважно, сколько ему лет, больной он, здоровый — ответственен, пока жив. Это чувство долга перед семьей передалось мне от деда.

Мама моя была очень гостеприимна, поэтому у нас всегда было много гостей — поэты, актеры, музыканты. Все сидели, разговаривали, пили, естественно, и тут… выход деда. С его появлением наступала полная тишина. Он тут же начинал что-то рассказывать. Сколько бы дед ни сидел, молодежь — сначала мамина компания, со временем и мои друзья — всегда внимала открыв рот. Потом он уходил, еще минута тишины, и опять начиналось веселье.

О богатых и бедных. Для него было только два вида людей — художники и остальные. Со всеми он был на равных. Помню, по старости уже к нему олигархи приходили в мастерскую, рассказывали о своих заводах-пароходах. А он говорил: «У вас так много работы! Ой, сколько у вас нагрузки…» и дарил картину, хотя мог бы продать.

Дед оценивал людей исключительно по душевным качествам. Дворники, ремонтники, бизнесмены — он со всеми говорил одинаково. Не то что бы какая-то специальная демократия: он просто не понимал, в чем разница. Единственное, если музыкант приходил хороший, то дед всегда обходился с ним с большим почетом.

О воспитании. Когда мне было девять лет и я хотел играть на улице с другими детьми, дед упорно ставил мольберт, натюрморт и говорил: «Рисуй!». А на улице лето, солнце, мальчишки на клумбе и дворник поливает их из шланга водой. Я просил: «Дед, хочу гулять». «Рисуй, а то будешь дворником», — был ответ. Я выглядывал на улицу, видел дворника, который поливает ребятишек, и понимал, что дворник намного круче, чем художник. У него шланг, лопата, лом — уважаемый человек во дворе. Мне казалось, что дед выбрал не тот путь. Но мне было жалко сказать ему, что дворник — это круче, и я садился рисовать, принимал эту игру.

А как он заставлял меня убираться в комнате! Я готов был повеситься!

О деньгах. Дед относился к деньгам как к противнику, вражеской субстанции, общение с которой нужно свести к минимуму. Деньги для него — это было время, время для занятий живописью, он готов был пожертвовать всем ради искусства, но никогда не жалел средств на детей и внуков. Деньги нужно было взять в плен как можно быстрее, а отдавать как можно дольше. Но при этом, например, бизнесменов он не считал торгашами, а воспринимал бизнес вполне себе как творчество, как строительство чего-то.

О смерти. Один из самых серьезных разговоров повторялся у нас регулярно. Я спрашивал: «Дед, ну ты смерти-то боишься?» И в 70 лет, и в 80, и в 100 лет он отвечал: «Нет, на хрен». А меня очень интересовало, как так? Он уже не то что товарищей, учеников своих пережил. При этом в загробную жизнь не верил, говорил, что души нет, а если и есть, то она прекрасно растворяется в общем потоке. Бояться неизбежности, по его мнению, самая глупая тема для мужика.

Когда деду было 100 лет, мы устроили его персональную выставку. Люди приходили с четырьмя гвоздичками, а там живой художник сидит! Приходилось им потом прятать один цветок.

О любви. Бабушка рано умерла, мне было четыре года. Половину своей жизни дед прожил без нее, был верен, страшно тосковал, через ночь плакал.

О снах. Мы с ним рассказывали друг другу сны. Дед все с Богом разговаривал, или какой-то музыкант к нему приходил, или он представал перед судьей, вызывал свидетелей и потом получалось, что он кого-то судит или, наоборот, его кто-то. Или какие-то большие тени над городом ходили и плакали, и слезы их, как светильники, освещали город. Он потом все это рисовал.

О драках. Дед был всегда готов дать отпор, не боялся драки. Последняя «битва» у него была, когда ему было 80 лет, с молодыми хулиганами в трамвае.

О смыслах и искусстве. Когда я писал текст про его живопись, он мне наговорил чего-то обрывисто, а я переписал и пытаюсь убедить: «Дед, ну ведь это тот же смысл, только красиво». А в ответ: «Брось, порви, я такого не говорил. Как только красиво начинается, это говно все».

Знаете, как он объяснял, что такое хорошая живопись и что такое плохая? «Хорошая живопись — это УУУУУУУУ, а плохая — У. Понял?» Вот такой дзен у него был. А в попытке перевести это в красивую литературную речь он видел вранье, игру слов.

У него было абсолютное чувство искусства, говорил: «Мне любое искусство покажи, и я скажу, хорошее оно или плохое». Рок-музыку слушал с большим удовольствием, любил Deep Purple, Led Zeppelin. При этом дед мог напеть симфонию Чайковского — от первой до последней ноты. У него был абсолютный слух и память. Мог близко воспроизвести цвета любого художника, чьи картины видел 20 лет назад на выставке.

Дед говорил, что один из самых больших грехов в культуре — стремление сделать ее красивее. Некий эффект Паоло Коэльо, когда прямо все сходится, красивенько, легко воспринимается. Дед был последним человеком из тех, кого я знаю, которому это претило. Он так чувствовал истину, что на фокусы не покупался.

О преемственности. Мне кажется, что если проводить связь с дедом и деятельностью, которую я веду, то это преподавание. Там все по-честному: либо ты понят, и публика развивается, делает что-то, либо не понят. Ты должен быть откровенен, честен и полезен. Преподавание — это тип поединка, когда ты выходишь с невежеством один на один и проводишь большую группу людей в течение длительного периода времени, беря на себя за них ответственность. В этом есть очень много сходства с тем, что дед сделал для меня, — с его умением не сглаживать углы, быть жестким к себе и к людям.

Сейчас еще я начал делать мебель, строгать из бревен всякие штуки… В эти моменты я всегда вспоминаю деда, потому что в его мастерской всегда было дерево, рубанки, он сам делал все подрамники, деревянные скульптуры. Так сейчас реализовывается во мне образ деда с пилой, имитация такая.