Нос
к
носу #медиа

Лейбин
Ты чаще других репортеров бываешь первым на месте. Это почему?

Васильев
Чаще многих пишущих, потому что, когда я туда приезжаю, камеры там уже есть. Чаще многих неместных, потому что везде, безусловно, есть местные журналисты — как правило, замечательные. И не я чаще, а коллеги реже.

Мне неприятно быть, одному пишущему федеральному репортеру в таких местах, как шахта «Северная» Неприятно быть одному пишущему федеральному репортеру в таких местах, как, допустим Тюльганский район Оренбургской области, где жил один из первых наших новых героев, Сан Саныч Прохоренко, спецназовец, который, будучи окруженным под Пальмирой вызвал огонь на себя Надеюсь — и небеспочвенно — что это идет от недостатка денег, а не от общего кризиса.

Коллегам, которые рвутся делать репортаж, начальство все чаще говорит: «Слушай, а что ты туда поедешь, там же уже телевизор был, мы с этого не поимеем ничего дополнительного, никакой прибавочной стоимости». А я очень люблю, когда мое начальство, когда ему предлагаешь — «давайте я съезжу сам», — говорит: «А давай попробуем, может быть, тебе действительно удастся что-то такое дополнительное понять».

Лейбин
За счет чего у тебя это дополнительное рождается, что-то, что нельзя понять из оперативных сюжетов телевидения и блогов с мест?

Васильев
Вот я не знаю. Может быть, форма подачи материала. Может быть, то, как я складываю пазл истории. Какие-то повороты уже были по телевизору, возможно, но я не смотрю телевизор, когда я работаю, уж точно я не смотрю. Не по снобизму: это слишком затратно и роскошно — отрастить снобизм и прочее фуфуфу. Просто в поле точно ни на что подобное нет времени.

Репортер на месте, который не спешит отписаться в новости — или в той части, где он не спешит отписаться — видит более широкий контекст. Как сходу познать регион? Ну вот, скажем, объявления. Вот ты, допустим, едешь, ты видишь, что везде продают, допустим, орехи.

Лейбин
Или волосы...

Васильев
Или, наоборот, сваи или кровля. Ха, если сваи, то значит какая-то стройка, есть у людей деньги, это ок. А потом ты видишь на стене «Займы под залог» и тут же ниже «Перезалог» — понятное дело, с каким явлением мы имеем дело: плохо дело, таки деньги тут есть совсем не везде. Или, допустим: «Материнский капитал, обналичивание до трех лет». Я сейчас вернулся из Хакасии, там это на каждом углу.

Россиюшка многообразна на самом деле. Мне всегда важно, где событие произошло. «Зимняя вишня». На «Зимней вишне» я не думаю, что я был первым, нет — туда ломанулись все. Это Кемерово, Кузбасс. Это шахтерский регион. Это совершенно самурайское отношение к жизни. Шахтер постоянно готов... Он готов даже больше, чем человек под присягой. А что такое присяга? Это переход из мира живых в мир мертвых. Готовность к нему, декларативно — постоянная. Но здесь получилась сшибка. Потому что, если ты спускаешься в шахту — это одно. А если ты идешь посмотреть кино с детьми, купить фигни, поесть попкорна, полазить на горке, и ты сгораешь заживо — вот тут-то у тебя происходит сшибка мозговых процессов. И, собственно говоря, вот почему эта трагедия не только по количеству жертв стала одной из самых страшных и, я надеюсь, самой страшной за последние годы.

Лейбин
В Ленту.ру ты пришел, когда ушла старая команда с большим скандалом. У тебя не было моральных терзаний по поводу журналистской солидарности и чего-то в этом роде?

Васильев
Во-первых, я пришел где-то через полгода. И пришел я в новый проект, которого в «Ленте» не было. Я никого не подсидел, я никого не лишил работы, никто не освободил мне свое место, чтобы я на него пришел. Это был новый проект, который назывался «Регионы» — отдел, который занимался Россиюшкой. Это было то, чего наряду со многим замечательным, что было, все же не было на старой «Ленте». Изо дня в день, даже если ты не ездишь, ты пишешь отсюда по каким-то российским проблемам. Это было новое качество.

Лейбин
А вообще, как ты относишься к журналистской солидарности? Возможен ли какой-то гамбургский счет в репортерстве? Не вообще в журналистике, потому что журналистика разная, а хотя бы конкретно в репортерской профессии — с тем, чтобы отличать крутые от некрутых материалов, независимо от того, какая политическая линия стоит за изданием.

Васильев
Насколько я понимаю, что-то коллеги пытаются делать. Это декларировано у Сергея Пархоменко — премия «Редколлегия»... Я, честно говоря, не слежу, кого они награждают, но идея — метаредакция, которая читает материалы всех изданий — она классная, сама по себе. И если там следят за изданиями любого направления — это хорошо. Если только за социально близкими — тоже, на самом деле, ок. Как говорила Анна Андреевна Ахматова: «Их премии, кому хотят, тому и вручают».

Если говорить о солидарности — доводилось и мне уходить, когда из редакции гнали друзей. Это был мой дом, «Московские новости», там были мои великие учителя. Прежде всего, это отдел культуры, Ольга Евгеньевна Мартыненко (дай ей бог здоровья) — совершенно потрясающая, с прямой спиной, высокая, прекрасная дама ныне 80 лет с гаком, которая давала мне строгий стиль. Есть, знаешь, такая штука — полифония строгого стиля. Вот тут правило, вот тут правило, прыжок на месте — провокация, сюда нельзя, вот здесь вообще расстрел на месте, но — чтобы в заметке музыка была. Это моя первая школа в профессии.

Конечно, оба Шевелева — Владимир Владимирович, старший, и Михаил. Миша вообще — один из замечательных, великих репортеров, который объездил всё, что можно, и именно по его наработкам, его связям я впервые ездил в Чечню, в Абхазию, на Кавказ. Был у нас на короткое время и Сережа Мостовщиков, «беззаконною кометой среди рассчитанных светил». Что-то замечательное сделал, каких-то авторов привел, потом так же упорхнул на другую орбиту, но все равно это осталось в истории «Московских новостей». И однажды в такую газету пришел Евгений Алексеевич Киселев, когда она была продана ЮКОСу... Когда случился Беслан, мы тут же стали делать сцецвыпуск. А Евгений Алексеевич сказал, что, наверное, не надо его делать. Мы: «Почему?» «Ну-у есть опасения», — сказал Киселев. Нет, мы спецвыпуск все равно сделали... А когда он решил разогнать редакцию, я ему кинул заявление об уходе, о чем абсолютно не жалею. Это был 2005 год, март, как сейчас помню. После чего и Киселев там тоже долго не протянул.

Так что знавали мы и журналистскую солидарность. И понимаю я, что всему свое время. Если тебя зовут на новый проект, если он тебе нравится, то надо идти. Если тебе плохо, если увольняют твоих друзей, и тебе это против шерсти, кидай заявление в... забрало. Не обращая внимания на то, что у тебя съемная квартира и тебе за нее как-то платить.

Лейбин
Есть ли какие-то принципы или убеждения в политике? Понятно, что в 1990-х почти все были так или иначе в свободной журналистике либералами, а потом разошлись... Ты вот где сейчас?

Васильев
Я прошел школу в «Московских новостях», причем в «Московских новостях» имени Егора Яковлева. Меня там учили излагать свои мысли и не подменять факты говном. Мне там заворачивали заметки со словами того же Яковлева: «Вот я напечатаю, если только ты встанешь около газетного киоска и будешь рассказывать всем, каждому читателю, который купил газету, что ты там имел в виду». Так вот. Если в формате максимы, кратком, констатацией: держись не убеждений — убеждения могут меняться. Держись школы.

Но что касается моего пути из либерала, туда, где я сейчас — в умеренные охранители. Знаешь, с чего это началось? Это началось со шпионского камня.

Лейбин
Да, в 2006 году была история с английскими шпионами, которые что-то прятали в камне, все смеялись над выдумками ФСБ. А потом, в 2012 году помощник Тони Блэра написал в книге, что «досадный эпизод» с камнем был правдой, а не измышлениями русской пропаганды.

Васильев
Я сам очень много ржал — шпионский камень, придумали бы что-нибудь поумнее, чем девайс времен «ТАСС уполномочен заявить». И все ржали.

Не скажу, что именно это перевернуло, но я начал думать — а все ли настолько очевидно, как принято считать в тусовке.

При этом я понимаю, что у нас произошло вытаптывание политической поляны. Был и кризис самой оппозиции. Что повлияло больше — можно спорить. А мне, ну, слушай, пользу хочется принести. Сейчас пользу я могу принести, ездя по Россиюшке — так кажется.

Я — репортер. Я никогда не буду главным редактором. Я максимум могу быть редактором отдела. Я десять лет был редактором отдела, но при первой же возможности чухнул обратно в репортерство. И если мне не будут говорить, как мне писать — как ужасна Россиюшка или как прекрасна Россиюшка, то и хорошо. Ребят, если тут ужасно или прекрасно, я вам это и так напишу, мне заранее не надо впаривать. Мне не нужны подзаголовки ни «Власть не слышит», ни «Власть — молодец». Это вы должны сами понять из моего текста. А если вы меня заставляете клеить ярлычки для тупых — не читателей — для тупых заказчиков, с любой стороны, то сразу идите нафиг.

Сейчас — ты еще ничего не написал, но Facebook уже все знает. Взрыв на шахте «Северная» — тебе уже в Facebook скажут, что виноват кровавый Путин и виновата Обама-обезьяна. Ребят, елки-палки, никто еще ничего не написал, а реакция уже есть! И поэтому приходится работать не только с фактурой, но и с тем, какие реакции уже сложились в обществе. И ты не знаешь еще, что в итоге получится, но ты уже знаешь, что кого-то ты обрадуешь, а кого-то точно возмутишь.

Лейбин
Да, и ты знаешь точно, что правда, скорее всего, ни там, ни там.

Васильев
Скорее всего. Книга для всех и ни для кого. Мне кажется, в последние годы репортеры все же стали больше ездить. Не только потому, что появились деньги. Появилось осознание, что да, мы возвращаемся в новых условиях к смыслу старой доброй журналистики. Приехать, посмотреть глазками, потопать ножками, записать так, чтобы было понятно, что факты, а что ложь. То есть возвращаются квалифицированные посланники общества, которые делают для общества эту работу.

Мы говорим о кризисе репортерской журналистики, но надо говорить уже о другом. Как бы не забронзоветь и не превратиться в жреческую касту. Искушения будут в ближайшее время. Потому что все теплое, ламповое, как известно, стоит офигительных денег — как и все натуральное. И репортерская журналистика — да, разумеется, со всеми этими новыми технологическими штуками — но основанная на том, что видит репортер, что слышит репортер — будет в цене.

Лейбин
А сколько, ты думаешь у нас настоящих, сильных репортеров? И сколько из них условно либеральных и сколько охранителей?

Васильев
Ну, как сказать? Когда я работал на «Радио Свобода», то писал какие-то колонки. Иногда они мне попадаются в напоминалках в Facebook, и я вижу, что прекрасно могу их, даже без особых правок, опубликовать на той же «Ленте.ру» или, допустим, сейчас на «Взгляде». Хотя это было, простите, на старом «Радио Свобода» — до Маши Гессен.

Но сейчас, как мне кажется, мы переходим все-таки не столько к изданиям-брендам, сколько к людям-брендам. Грубо говоря, того же Игоря Найденова я могу прочитать у тебя в «Русском репортере», но если, он напишет в «Новую газету» или во «Взгляд», или куда угодно, я его все равно прочитаю, потому что это — Найденов. Так и того же Пашу Каныгина, который из школы «Московских новостей» — я его опять-таки буду читать везде. Илью Барабанова. Я не могу тебе назвать точное количество хороших репортеров в стране, но учитывая, что у тебя их набралось на целый журнал, значит, где-то еще остались.

Лейбин
А ты насколько свободен во «Взгляде» с выбором тем. Можешь, скажем, как «Знак.ком» копать про вдов «вагнеровцев», погибших в Сирии, про пытки в Ярославле, как «Новая газета», или про Оюба Титиева?

Васильев
Могу. Я могу все это сделать, но должен буду копать еще шире. Я буду смотреть, из чего формируется обвинение тому же Оюбу, скорее бы ему, как говорится, выйти. Я буду смотреть, собственно говоря, как и чего и кому он мог наступить на хвост — и кто наступал на хвост ему. То, что в результате прекрасно описал Шура Буртин В случае с пытками, это может быть большая статья про то, как шла реформа федеральной службы исполнения наказаний и к чему она привела. Где будет рассказано, например, как там вообще оказались регистраторы — то есть то, чего не могло быть раньше. Заключенных били во все времена и, к сожалению, будут продолжать бить. В такой заметке не будет заламывания рук, но точно будет о нравах исправительной системы и о том, как шла ее реформа, и о том, кто кого с этой записью мог подставить — об источниках пленки и прочие неприятные вопросы. Если бы я занимался расследовательской журналистикой, то, наверное, я бы делал так.

Но я не занимаюсь сейчас расследовательской журналистикой. Все лето я провел в России и посетил 15 регионов, смотрел, кто у нас возглавляет губернии Россиюшки. В прошлом году за лето же увидел только десятерых.

Лейбин
Не скучно с ними, с новыми губернаторами и и.о.?

Васильев
Как с кем. Есть абсолютно замечательные, есть очень продвинутые, есть чиновники типа «ну вот мы поработали тут, поработали там, мы вот сейчас поработаем здесь». Они разные.

Лейбин
У нас лет 10 назад появилась гипотеза о типах хороших локальных начальниках в России. Вопроса о том, как выглядят плохие начальники нет, все это знают и так. А вот как выглядят и откуда берутся хорошие? У нас из репортажей про местные власти выделилось три типа. Первый — бывший силовик, который за государство и дисциплину, не любит людей (они же вечно нарушают), но делает в результате что-то хорошее; второй — это бывший, в той или иной степени, авторитетный бизнесмен из 90-х, который стал православным и обрел таким образом «понятия»; и третий, самый редкий тип — это интеллигент, который умудрился пройти через все это и остаться интеллигентом. А у тебя какая типология?

Васильев
Что касается интеллигента, который остался интеллигентом... Это тип безусловно есть, но он очень редкий. Например, Виктор Петрович Томенко, губернатор Алтайского края — это человек, который до 40 лет не покидал Норильск. Он прошел, что называется, всю школу «Норникеля» от рабочего до директора заполярного филиала. При этом он километрами читает Пушкина, километрами читает «Евгения Онегина», он абсолютно тих, сконцентрирован. Максимум, что он может позволить себе в качестве крайнего неудовольствия — тихо сказанная фраза «Это же нерационально».

Лейбин
Как у нас на «Летней школе», когда запретили мат в присутствии школьников, начали ругаться так: «Ваше поведение меня фрустрирует».

Васильев
Примерно.

Как говорит один из моих собеседников этого лета, Василий Орлов из Амурской области: «Чиновник изначально не настроен делать зло». Конечно, разное бывает, как у Хармса: «Покупая птицу, смотри, нет ли у нее зубов. Если есть зубы, то это не птица». Но он прав — работа чиновника, его job description не содержит: «Сделай зло. Сделай зло минимум стольким-то людям, зло, зло, по столько-то раз в день».

А что касается второго типа, авторитетного...

Лейбин
Бизнесмена.

Васильев
Это что-то типа Вовчика Малого по кличке Ницшеанец у Пелевина... Наверное, сохранились и такие. Но это старая формация. На губернском уровне, по-моему, не сохранили ее. На районном, кстати, еще есть.

Давай все-таки про губернский уровень. Интеллигент существует. Бывший военный — пожалуйста, сколько угодно. Чиновники-чиновники-чиновники — да, безусловно, есть и такие. Ну, типология их едва ли возможна, они совсем разные. Допустим, Михаил Ведерников, Псковская область. Прямой поезд в Питер до недавнего времени ходил раз в неделю, и только сейчас пошла ежедневная «Ласточка». Полное погружение в региональную проблематику. При этом он — чиновник-чиновник, у него два полпредства за спиной и кремлевская «молодежка», толкуй тут.

И, допустим, есть Андрей Александрович Травников, и.о. губернатора Новосибирской области, из «Северстали», был мэром Череповца, мэром Вологды — за спиной опять-таки работа в полпредстве и так далее. Специально хотел на губернаторский уровень, если бы не это, ушел бы, возможно, обратно в бизнес. Кадровый чиновник?

Вот Василий Орлов. Родился в Благовещенске, поработал в местном правительстве, экономика там, прочее, китайский язык от зубов отскакивает. Собственно говоря, единственный губернатор со знанием китайского языка, филолог. Потом — «Сибур», а потом он возвращается губернатором. Он кто — чиновник? Он кто — человек, который имеет образование в китайской филологии, синолог? Или он бизнесмен? Черт его знает, товарищ начальник.

Якутский губернатор, Айсен Николаев. Это отдельный тип управления, это отдельный тип чиновничества. Собственно говоря, когда ты видишь их на празднике, на якутском новом годе, Ысыах он называется... У якутских чиновников даже историческая форма своя. Камзолы традиционные. У них совершенно другой подход к жизни на земле — исходящий из того, что там почти постоянно холодно, а в остальное время ещё и труднодоступно, когда зимников нет. Это чиновник?

Лейбин
Кстати, про Якутию. Мы пару лет назад случайно вступили в конфликт с якутской городской властью из-за массового убийства бездомных собак, так зоозащитники были в шоке, а местное общество как-то не очень...

Васильев
Столкновение европейской зоозащиты, скажем так, с местными обычаями?

Лейбин
Возможно. Но интересно, какой способ защиты от нас избрала городская власть: «Приехала какая-то Марина Ахмедова из Москвы и начала нас учить московским порядкам, мешать нашим выборам». Через национализм защищались.

Васильев
Но мы должны понимать, что Якутия, конечно, не мононациональная республика. Для начала — там есть пять малочисленных народов Севера и прочие народы. И вообще там замечательное в ходу понятие «якутянин» — то есть это житель Якутии любой национальности. А так — не знаю как националистическое, но национальное в национальных республиках вообще в ходу. Тут Якутия не является исключением. Мы этим платим самим составом Россиюшки. Я, безусловно, не люблю, когда практикуют национализм в Москве, но когда что-то подобное есть в национальной республике, то я скорее это пойму. Для себя это не практикуя, но не осуждая никого.

Лейбин
Это я к чему. В этом проекте с губернаторами, насколько тебе не хватает еще репортерского исследования. Понятно, что все люди, дошедшие до губернаторства — люди крепкие...

Васильев
Мягко говоря.

Лейбин
Их сходу не раскусишь. И всегда хочется понять, не только про начальника, но и что снизу, на земле.

Васильев
Мне все-таки посчастливилось так или иначе заезжать в эти регионы и примерно понимать, что было, что стало. Допустим, я понимаю, что такое Самарская область при Николае Ивановиче Меркушкине (был губернатором с 2012 до 2017 годы — ред.). Меркушкин из Мордовии был переведен в регион в два раза больше и в десять раз краше — я имею в виду по экономическим показателям. (Ни в коем случае не хочу обижать Саранск, особенно после того как там прошла подготовка к Чемпионату мира). Для отдела «Регионы» Ленты.ру он был одной из любимых мишеней. Явное несоответствие масштабов региона и личности главы. И вот ты видишь, что в губернаторы приходит бывший мэр Самары Дмитрий Азаров, которого Николай Меркушкин отфутболил в Совет Федерации, откуда, как известно, обычно не возвращаются. Как в том анекдоте — послали на хрен, а вернулся загорелый и с магнитиком. Азаров развил бурную деятельность. И да, когда ты видишь, как он достроил за полгода треть вот той самой «Самара Арены», которой, стало быть, за предыдущие три года построили две трети... Во-первых, ты не понимаешь, к какой его группе отнести — технократам, что называется, к крепким хозяйственникам или к советским «красным директорам»?

Лейбин
Ну, есть критерии и другие. Матерится?

Васильев
Разумеется. В интервью нет, но, как говорится, по воспоминаниям имевших с ним дело... Он сам говорит: «Да, использовалась строительная терминология, даже сленг». Вот к какой ты его группе отнесешь?

Лейбин
Судя по языковому признаку, крепкий хозяйственник.

Васильев
А сейчас это принято называть технократом. Только этим летом я сделал материалы про четырнадцать и.о., и вижу, что появилась новая тенденция — переход «от технократии к новой искренности». Они выходят на встречи с людьми, они абсолютно неформальны — насколько это для них возможно...

Лейбин
И насколько это для них естественно?

Васильев
По-разному. Тот же Василий Орлов, допустим, абсолютно в этом как рыба в воде. Александр Леонидович Бурков, Омская область, который сейчас получил 80 с лишним процентов — да, разумеется, умеет общаться честно. Требуете дороги? На все денег нет. Проведите сход и решите, что из вот этих там трасс вам приоритетнее, но — никаких дополнительных обещаний. Новая искренность предусматривает то, что людям дают абсолютно четкое, концентрированное, полное — да, и весьма печальное — понимание нашей экономической реальности.

Лейбин
Ты стал экспертом по регионам, как репортер. А если тебя позовут как делателя, как чиновника?

Васильев
Быстро разочаруются. Я абсолютно не приспособлен к чиновничьей работе. То есть я знаю аппаратную этику — при нужде, как принято сейчас говорить, умею «в аппарат». Кстати — это была очередная гениальная школа: я год проработал — между «Радио Свобода» и Лентой.ру — в Общероссийском народном фронте. Был выпускающим редактором сайта ОНФ.

Лейбин
Хотел в чиновники?

Васильев
Нет-нет. Это и не предполагалось: выпуск как выпуск, обычные дела. Но я стал немножечко больше понимать аппаратную работу. У меня книжка записная по регионам заполнилась гораздо более пухло, чем за все предыдущие — в том числе репортерские — годы. Да и активисты ОНФ в регионах — очень и очень многие — очень живые, не чиновничьи совсем.

Вот, кстати, Игорь Найденов, делал материал с моим добрым приятелем ОНФовским, моим однофамильцем Сашей Васильевым, псковским человеком, который попал в Думу как активист, борец с убитыми дорогами. Ну, так и что же? Он сейчас этим и занимается.

С другой стороны, ну давай порассуждаем. Допустим, меня пригласят что-нибудь сделать. И тут надо понимать, что я могу сделать реально — то, что не могу сделать писаниной. Что и на какой позиции. Вот пример — Александр Галушка, которого узнал в том же ОНФ, до недавнего времени был министром по развитию Дальнего Востока. Он — абсолютно гениальный экономист, причем экономист публичный. Он может тебе на пальцах, но без излишнего упрощения, расписать любую ситуацию — чем она чревата, откуда она происходит, что будет дальше. Александр Сергеевич — огромный умница. Но он попал на пост министра Дальнего Востока, когда на этом направлении уже был сильный человек власти — Юрий Петрович Трутнев. И, грубо говоря, все успехи и все вопросы к развитию Дальнего Востока в итоге связаны с Трутневым — настолько, что непонятно, мог ли Галушка что-то сделать с этим solo. И это министерский уровень. До которого мне — как до Пекина раком.

К тому же, когда мы говорим о развитии Крайнего Севера, Дальнего Востока, на этих постах, как мне кажется, нам нужны толковые выходцы оттуда.

Лейбин
Интересно, ты сказал: «Нам нужны». То есть ты говоришь как государственный управленец.

Васильев
Язык мой — враг мой, прежде ума глаголет. Во всяком случае, за последние годы я, кажется, стал понимать управленцев. Точнее говоря, и управленцев тоже.

Лейбин
Но ты сказал — возможно, ты не сгодишься. Но хотел бы?

Васильев
Понимаешь какая штука... Ну, во-первых, никто не предлагает. Во-вторых, при этом, когда ко мне обращаются откуда бы ни было с просьбой проконсультировать по тому или иному региону или группе регионов в Россиюшке — я никогда не отказываю.

Черт его знает, слушай. Я знаю, что не боги горшки обжигают, но мне кажется, что у меня много дел и здесь.

Лейбин
Здесь это где? Вот кто ты такой? В смысле — какое твое главное дело в жизни?

Васильев
В данном случае писанина.

Лейбин
Сейчас. А вообще что бы ты хотел еще сделать в жизни?

Васильев
Вообще?

Лейбин
Что бы заставило тебя думать, что ты на правильном месте.

Васильев
Ты знаешь, я пока на правильном месте. Это точно, я хочу тебе сказать. Россиюшка — мое место. Вот. Я ее очень люблю, мне с ней очень хорошо. И надеюсь, что ей со мной тоже неплохо.

Лейбин
Ты давно репортер, знаешь жизнь, а что-то в ней меняется или все всегда одно и то же?

Васильев
Помнишь, мы как-то поспорили с тобой на одном медиафоруме, можно ли брать интервью у родственников погибших. Я говорил: «Никогда не лезьте к родственникам погибших!». (Есть, кстати, у меня большая колонка по этому поводу — написал из Кемерова, в двухстах метрах от «Зимней вишни» для моего друга, Димки Моргулеса в «Челябинский обзор» ). Я говорил: " Ну что вам для радиостанции нужен сэмпл плача, всхлипа, рыданий. Вы для этого?" Помнишь, да?

Лейбин
Да.

Васильев
А ты тогда привел пример с Митричем и его репортажем...

Лейбин
Репортаж «Маленькая гражданская война», я о нем часто рассказываю в лекция — эталон работы. Дмитрий Соколов-Митрич говорит там в том числе с вдовой убитого «приморскими партизанами» милиционера. «К тем, кто делает из приморских мстителей героев, вопрос один: вы готовы убить Инну Карась?»

Васильев
Так вот, я бы не рискнул задавать такой вопрос, потому что я очень... я очень опасаюсь, что если я задам вопрос типа «Вы готовы убить Инну Карась?», я услышу: «Да».

Лейбин
Блин, да.

Васильев
Понимаешь, за несколько лет мы прошли к этому. Понимаешь?

Лейбин
Война.

Васильев
Это не война. Это, скажем так, это... это даже не обесценивание жизни, это обесценивание смерти. Понимаешь? Вот говорят: «А-а-а, во всем виноваты видеоигры!» Нет, друзья, видеоигры не виноваты. Дело не в играх, а в реальности жизни, похожей на игру. Это — тот случай, когда искусство подражает жизни, а не наоборот. Ощущение, что это все закончится очередным респауном. Что смерти нет в том смысле, что ты возрождаешься в другой точке игровой карты, у тебя несколько жизней и прочее — это пришло из коллективного переживания как минимум двух мировых войн и прочего черта в ступе; иначе свихнешься. Люди перестали видеть реальность смерти. Умирать для них — это примерно так же, как ты умираешь на экране.

Лейбин
А когда оно наступило?

Васильев
Когда оно пришло в Россию или вообще? Посмотри, Майкл Мур сделал «Боулинг для Колумбины», да, выпустил еще в 2002 году. Школьные стрелки-шутеры. Ты имеешь в виду, когда к нам это пришло?

Лейбин
Я имею в виду, когда это стало всеобщим... Понимаешь, Колумбайн — это все-таки американские дела. (Разговор шел более чем за месяц до трагических событий в Керчи. — Ред.)

Васильев
Когда стало понятно, что мы можем воевать на своей земле. То есть первая чеченская, вторая чеченская... Мы все-таки забываем, что это была гражданская война. Гражданская война в полном смысле этого слова, когда люди с российскими паспортами херачат друг друга.

Лейбин
А тебе лично по-разному было жалко чеченцев и русских?

Васильев
Воюющих? Правда, вот не знаю, применимо ли тут «жалко». Это война. Те, кто воюет, убивают друг друга. Мне всегда жалко мирняк, тех, кто попадает в замес.

Лейбин
Интересно про «мирняк». Когда это начали говорить в Донецке, я понял, что вообще... наступает тотальность зла, что война настоящая.

Васильев
Слово «мирняк»? Когда я говорю «мирняк», это просто лениво говорить «мирное население». А второе — там так говорят, я мысленно возвращаюсь туда и слышу это слово. Ты меня вернул туда, и я вернулся.

Лейбин
Какое твое главное военное впечатление? Переживание?

Васильев
Я тогда понял, что военным корреспондентом я становиться не буду, не могу и не хочу. То есть, грубо говоря — да, мы все так или иначе ездим, ездили и, не дай бог, будем ездить на войны. Не дай бог. Но военкор — это отдельная порода.

В конце 90-х — начале двухтысячных я стал более-менее ездить на войны. Ездить на войны в моей ситуации было нужно: я тупо не умел писать. Не знаю, умею ли сейчас — но тогда не умел точно. Та самая «добавленная стоимость» репортажа там создается с легкостью. Сильные впечатления. Видь картинку, описывай ее, старайся не врать. Одна картинка, вторая картинка, третья картинка. Самый легкий способ научиться писать — война. Но дальше — если ты становишься военным корреспондентом, то, как воины или монахи, уходишь из мира живых — во многом. Либо ты все-таки не становишься военкором.

Так вот, одернуло меня в 2001 году. Это был Афганистан, мы прилетели на Баграм со вторым самолетом МЧС. Баграм держали американцы, и мы там как-то методом русской водки и такой-то матери довольно-таки закорешились с ними. И они пригласили меня на вечернюю охоту. Они назвали это war minting. War minting. Я даже сразу не понял, что это такое. Ночью пять хаммеров, оснащенных пулеметами и прожекторами, выезжают в чисто поле, и ты берешь крупнокалиберный пулемет и начинаешь херачить по тушканам. Понимаешь, ну когда крупнокалиберная пуля попадает в тушкана, это фарш и все. И вот когда я понял, что мне это начинает нравиться, я осознал, что надо уже съезжать с темы, пока не отъехала кукушка. Так я не стал военкором.

Лейбин
Испугался, что тебя унесет в войну? Выгорание?

Васильев
Я не очень верю в репортерское выгорание. Зато я верю в то, что все-таки нужен контроль за собой. Если тебе уже нравится палить в тушканов из крупнокалиберного пулемета, то давай все-таки от этого, парень, отползай. Потому что сегодня тушканчик, а завтра фашизм, и в данном случае это уже не смешно. Добро бы была это охота, а это вот просто, понимаешь, убийство без всякой цели, без всякой пользы.

И есть еще одна штуковина, уничтожающая репортера — она совсем не про войну, хоть я ее называю «Липецк Геринга». Ну, знаешь, все еще популярна легенда про то, что Герман Геринг когда-то учился в летной школе под Липецком, там у него была типа возлюбленная. И он вернулся в Германию — и, став тем, кем он стал, ни за что не бомбил Липецк. На самом деле это полная фигня, разумеется.

Но каждый журналист с годами обрастает многочисленными липецками, которые не бомбишь, даже когда надо бомбить. Теми людьми, к которым ты испытываешь привязанность. Теми людьми, которым ты обязан многим. Теми людьми, с которыми тебе просто приятно общаться. Вот это влияет на профессию куда больше, чем так называемое выгорание.

Лейбин
И как с этим быть?

Васильев
Для того, чтобы пить, курить и трахаться, надо учиться, учиться и учиться. Для того, чтобы сказать: «Sorry, брат, конфликт интересов, я в этом не участвую», надо иметь смелость осознать, что у тебя эти интересы есть. И честно о них заявлять. Либо идти против них. Есть и такие, и такие случаи. Не дай бог никому.

Лейбин
Какие у тебя отношения с сумасшествием? Боишься сойти с ума?

Васильев
Конечно, лучше посох и сума, разумеется. Но вот так чтобы я ежедневно, ежесекундно боялся сойти с ума — нет, этого нет.

Лейбин
А про другую опасность, потерять репортерскую позиций, влипнуть в «Липецк». Вообще никогда не было вопросов к твоим репортажам. А как с интервью с губерами, небось надо визировать у пресс-служб?

Васильев
Да, я за визирование прямой речи. Да, я за то, чтобы, люди были, что называется, в курсе того, что сказали. А если там есть что-то острое, то ты это всегда можешь отстоять. Повторяю: всегда. Но в прямом диалоге и с визированием. Потому что всегда можно сказать: «Ну окей, да, ну хорошо, мы это зачеркиванием. А как мы будем поступать вот с этим, с этим и с этим, связанным в одно? То есть у нас здесь будет дырка, да? То есть здесь вы думаете, что у нас не будет вопросов, здесь у нас не будет комментариев читателей, да? Вот правда, да, вы так думаете?». Как правило, ты можешь отстоять все это острое, собственно говоря, на что ты вытащил собеседника. Я уже не про губернатора говорю, а вообще.

Но когда вот ты выходишь, на пик большой серии... или из полутора десятков поездок подряд — ну да, уже «крышак» начинает немного ехать. Тогда важно как-то переключаться. Взять большую толстую книгу, хотя бы на полчаса. Помнишь, у Стругацких, «В прошлом сне это был третий том «Хождений по мукам», теперь на обложке я прочитал: «П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники». Надо иметь полку каких-то таких толстых книг, которые можно открыть с любого места и прочее. Можно поэзию. Пушкин, Бродский, Кибиров, Караулов. Мало ли.

Опять-таки для меня всегда есть PlayStation, моя любимая игра сейчас — это первый Battlefield, это Первая мировая война. Становится легче.

Некоторые, я знаю, курят не сигареты. Не мой путь. Вот. У меня с наркотой очень такие совершенно никакие отношения: я не понимаю ее, она не понимает меня.

Лейбин
Ты все говоришь «Россиюшка». Понятно, что в этом есть некоторая нежность, но есть какое-то такое, знаешь, отеческое «бедная, мол».

Васильев
Ни в коем случае. Немытая Россия — это оставим Михаилу Юрьевичу. Так просто повелось в отделе «Регионы». У Тимофея Шевякова, который, собственно говоря, и создавал отдел «Регионы», есть фраза «Россиюшка, люблю». То есть, понимаешь, «Россиюшка» — подразумевает «люблю». То есть вместо того, чтобы говорить «Россиюшка, люблю», ты говоришь просто «Россиюшка». А не любить ее невозможно.

Лейбин
А если беспорядок и гадости?

Васильев
Если ты не готов воспринимать вот эти многочисленные несообразности и прочее как данность, как-то вживаться в это и даже где-то жить этим, то в Россиюшке тебе будет трудно.

Был такой проект «Имя России», тогда я написал стишок.

Лейбин
Писатель и публицист Саша Гаррос, рано ушедший, к сожалению, рассказывал нетрезвый диалог со своим старым учителем в Риге: «Учитель, скажи, а что будет с Россией? — „Все будет ...хорошо (он сказал другое слово, более емкое)“. — Но когда, учитель, когда? — Никогда».

Васильев
Буддийское. Что будет? Я могу сказать, что Россия будет — так или иначе. Я не знаю, что будет с Россией. Но я отлично знаю только одно — что вот эта огромная земля, на которой предпочитают говорить по-русски, так или иначе будет существовать. Я отлично знаю, что эта огромная земля, на которой предпочитают говорить по-русски, будет находиться в сложных, непонятных внешнему взгляду взаимоотношениях с собой и миром.

Россия напоминает сериал. Знаешь замечательный анекдот про сериал? Что если ты пропустишь две серии, ты ничего не поймешь, но если пропустишь два месяца, то окажешься на том же месте.

Лейбин
У кого будешь брать интервью?

Васильев
У Александра Малютина (главный редактор агентства городских новостей «Москва», в прошлом работал в «Коммерсанте», был заместителем главного редактора Forbes и главным редактором газеты «Известия» – ред.) — хранителя пары-тройки «золотых стандартов» этого дела. Тех, от которых отказались по факту даже те, кто их устанавливал.